гора Искушений

Поездки на Святую Землю: программы и даты

Из книги Александра Елисеева "В долине Иордана" 1886 г 

     Много гор в Палестине, этой горной стране по преимуществу: тихая гора Маслин, высокий Ермон, покрытый снегами, зеленеющий купол Галилеи, Фавор, и ряд других, неотмеченных Евангельскою историей вершин; но ни одна из горных масс не производит такого цельного впечатления и сердце паломника и туриста, как Джебель Каранталь, Гора Искушения, мрачная, огромная, голая, изрытая многочисленными пещерами, царящая над целым хаосом гор замыкающих долину Иордана. Помимо Евангельского сказания, само сердце невольно говорит вам что с этою мрачною каменной массой могут связаться лишь самые темные представления.

     Арабы говорят: Джины, африты (злые духи) и другая нечистая сила любят гнездиться в пещерах Джебель Каранталя, куда их загнал Великий Пророк из долины эль-Шерия. В темных зияющих пещерах они разместились десятками, и горе путнику, который осмелится нарушить их покой! В мрачных узких переходах и подземельях слышатся по ночам стоны, крики и завывания адской силы, виднеются белья тени, огненные чудовища; в виде кофагн (летучих мышей), вылетают в глухую полночь африты покружиться над пропастями заклятой горы. Далеко разносится веяние их крыл, которое путник принимает за шелест листьев, за говор журчащего ручейка, и обманутый идет по склонам горы в пещеры - откуда нет возврата. Но не всегда мрачный Джебель Каранталь был обиталищем нечистой силы. Великий Иша (Иисус), говорят Арабы, жил некогда со своими учениками в одной из пещер Каранталя. Пропала тогда нечистая сила, великая святость сошла с неба на склоны горы, каждую ночь оно разверзалось над нею, и ангелы обитали на вершине ея; птица ночи, кофаш, сотворенная Ишой служила Пророку и возвещала ему захождение солнца и тот час когда муэззины призывали правоверных к молитве. Разверзалось тогда небо над вершиной Каранталя, и оттуда спускался стол, покрытый плодами небесных садов, пред Великим Пророком и Его учениками. Но ушел Иша из пещеры Каранталя и вернулись туда африты; человек избегает этой горы, и только отшельник и монах, хранимый Аллахом, живет в пещерах этой дивной горы.

   Христианское предание назвало Джебель Каранталь горой Искушения или Сорокадневною, связав пост и искушение Спасителя с этою мрачною горой, изрытою пещерами и ходами, которые по всей вероятности имеют связь между собою и образуют подземный город в роде Бет-Джибрина и Эль-Харей-Тун. Одна из этих пещер, ближайшая к вершине, расширенная и превращенная в храм царицей Еленой, служила, по преданию, местом сорокадневнаго уединения Спасителя. Туда и направились мы по горной тропинке, прихотливо вьющейся по каменным уступам и чрезвычайно неудобной для восхождения. Масса камней, рытвин и выступов преграждали дорогу; несмотря на это, через 12-15 минут восхождения мы были уже у монастыря Сорокадневной Горы, приютившегося в вертепах иссеченных в толще каменной скалы. Громкое пение монахов встретило бодро взобравшихся путников, и под сладостные слова молитвы мы проникли в большую пещеру, где таится убогая церковь во имя Христа Спасителя.

    Бедная и вместе необыкновенная обитель! До сих пор мне не приходилось встречать ничего ей подобного. Ни прославленные монастыри Пиренеев, ни обители Фессалии гнездящиеся также на высоких скалах, ни даже удаленный ото всего мира монастырь Синайской пустыни не поражают в такой степени взор и сердце паломника, как эта убогая обитель Сорокадневной Горы. И беднота, и расположение, и место, напоминающее столько Евангельских событий, и ласковость монахов, поражающих своею христианскою простотой, все это действует и на воображение, и не сердце. Иссеченная скорее на обрыве, чем на склоне дикой, ужасной и мрачной горы, сокрытая в пещерах где сошлись Вечный Свет с исчадием мрака и ада, обитель Горы Искушения представляет все для того, чтобы забыть о мире и его суете.

   Небольшой уступ скалы, в роде балкона, служит посредником между внешним миром, расстилающимся вокруг, и внутренним, сокрытым в дивной пещере и сердцах ее подвижников. Стоя на этом балкончике, над обрывом сажен в 200 глубиной, в самой середине огромной каменной массы, забываешь о мире и паришь высоко над его низменными интересами и суетой. Пред глазами, кроме бесконечного простора небесной синевы, далеко внизу лежат места, из коих каждое будит сердце, действует на воображение и воссоздает в памяти образы давно минувшего. Прямо внизу расстилается долина Иорданская, таящая в своих зеленых берегах струю священной воды; прямо на север и запад вздымаются горы замыкающие долину Иордана; на востоке, тотчас за рекой, встают стены Моавитских гор, за которыми идут страны древней культуры, заселенные полудиким народом; на севере и западе объемля с трех сторон Джебель Каранталь, возвышаются горы Иудеи, таящие на своих склонах места Евангельских событий, а на вершине -благословенный Иерусалим, Иерихон, Галгалла, место крещения, монастырь Претечи и обитель Св. Герасима приковывают благочестивое внимание паломника, смотрящего на долину Иордана с высоты каменнего уступа Сорокадневной Горы. Голубая, блистающая серебристыми струйками поверхность Мертваго Моря, окаймленная, как бы стенами, мрачными каменными громадами, замыкает с юга долину эль-Гора, которая представляется в виде пестрого ковра, натянутого в рамки между горами Моавии и Иудеи. Чудная, поразительная картина, лучше которой нет в пределах Палестины!

   И чем больше смотришь на эту картину, тем более хочется смотреть, тем спокойнее и радостнее становится на душе. Глаз отдыхает в созерцании, пораженное сердце молчит, человек уходит в самого себя, образы внешнего мира отразились в его глубине, и оттуда восстают одухотворенные. Как-то свободно и легко слагаются и растут новые образы и идеи, которые познаются больше сердцем, чем умом и говорят лишь для тех, кто умеет верить и любить. Полные чарующей живости и простоты, в сиянии святости и библейской чистоты проходят тогда перед внутренним оком видения; как-то чище, проще и добрее становишься в эти минуты отрешения ото всего мира, оставаясь сам с собою пред лицом неба, под сводами пещеры Искушения. В эти минуты не надо уходить дальше в пустыню, не нужно налагать на себя тяжелый крест подвижника; пустыня найдется в твоем сердце, чуждой внешнего мира, и мысль, скованная верой, добровольно ляжет на крест сокрушенной гордыни. Отдайся всецело чувству, охватившему тебя, перечувствуй все, что дано тебе в удел, перечувствуй так, чтобы не забыть никогда - и этот подвиг даст твоему сердцу надежду, веру и любовь.

   В пещере Горы Искушения все дышит безмолвием, святостью и пустыней. Убогая церковь, иссеченная в скале, похожая более на погребальный склеп и катакомбу, не поражает благолепным величием, но за то в ней легче молиться, чем в раззолоченном храме, легче в сердце своем ощутить избыток той полноты, которая не приходит от мира сего.

   Немного отшельников в этой обители, повисшей над обрывом, заключившейся в камень и ушедшей от соблазнов мира на Гору Искушения и Поста. Вечное безмолвие, пост, созерцание неба, борьба с камнем и нуждой, вот на что обрекают себя подвижники Сорокадневной Горы. Страшные видения нарушают сон и покой молодого отшельника, еще не привыкшего к пустыне; даже паломники испытывают их, оставаясь на ночь в пещерах Горы Искушения. Безмолвствует сердце, уйдя в свою глубину, но разгоряченная мысль работает непрестанно в ночной тишине и создает во мраке пещер мнимые образы того кто дерзнул искушать самого Спасителя мира.

   "Я помню живо, говорил мне один почтенный иеромонах, первую ночь, проведенную в вертепах Сорокадневной Горы. Я не спал, потому что не мог спать, охваченный чувством живой радости и благоговения, потрясенный впечатлениями которые вынес с Иордана, Иерихона и подымаясь на вершину Горы Искушения. Утомленное тело спало, физический человек лежал в изнеможении, но душа смотрела своими очами, и воображение рисовало чудные видения библейской старины. От времен Лота и Авраама до эпохи хананейских царей и от падения Иерихона до крещения Предтечи припоминались события светлою чередой; пред моими внутренними очами проходили маститые патриархи, мудрые вожди избранного народа и грозный облик вопиющего на берегах Иордана. Текут волны грешного народа к струям благословенной реки. Все сошлись воедино, трепеща пред гласом вопиющего в пустыне, зовущего мир к покаянию и встрече Богочеловека. И пред незримым обликом Грядущего, кажется мне, померкают и убегают образы древняго мира: разврат, многобожие, жестокость, эгоизм и все порожденное мраком, уходят куда-то далеко и вместо них с берегов Иордана разливается по миру тихий божественный небесный свет; я чувствую это, сознаю, знаю, но не могу видеть того, что не дано в удел человеку. Рушатся капища древних богов. Ум молчит, отринув свои мечтания, но сердце, горящее как факел, видит в этих светлых видениях прообразы страдальцев за Христа, краеугольные камни новой веры, людей для которых жизнь есть любовь. И чувствую я, что всепроникающий свет проник и в меня, что сердце мое запылало огнем, тело мое просветлело и стало легко, а ум, истощенный мыслью, начал снова понимать голос сердца. И мне стало так хорошо и легко как будто спали все оковы приковавшие к миру, как будто я готов был воспарить и лететь вслед за светом озаряющим мир; как дитя не имеющее прошлого, которого вся жизнь впереди, я отдался весь настоящему, стараясь вместить невместимое, и мне казалось в те минуты чудного видения что я могу вместить самый свет... Я пошел на встречу к нему, не зная и не заботясь о земных преградах, пошел туда, откуда он изливался, на встречу самому Солнцу... Недолго разливалась по миру заря вечного сиянья, когда утро и Солнце были еще недалеко... Еще несколько мгновений - и оно явилось на светлом горизонте, озарив весь мир лучами нового света и наполнив его сиянием нисшедшим от небес. В этом царстве света, сиянья и лучей, в котором утонули и небо, и земля, явился кроткий образ Того, о Ком вещали пророки, Кого ожидал мир и пред Кем убегала вековая тьма. Он явился, принося свет, но человек не сумел встретить Его, но сумел в сердце своем заключить мрак вместо света и ненависть вместо любви... И представилось мне снова, что в мире тьма, что одолели древние боги, что зло победило добро и Вечный Свет заключился в темной пещере горы. Невместимое уместилось в вертепе, и сияние озарявшее весь мир утонуло во мраке, в который погрузилась земля. Мрак и ужас заполнили все, отяжелело снова мое тело, преисполнилось сердце пороком и грехом и темные мечтания завладели умом и наполнили его мрачными видениями. Мне казалось тогда что преисполненный тьмой и грехом, я вижу образы мрака, который победил Свет и поглощает меня самого, как поглотил уже весь мир. Что-то ужасное, безобразное, колоссальное, растущее представилось предо мною; я чувствовал что в мои глаза смотрится кто-то, что холод и смерть проникает внутрь меня, останавливается и леденеет кровь, замирает сердце и мозг наполняется ужасами, которых не может передать язык. Огонь и мрак, безмолвие и гром, колоссальность и ничтожество, что-то и ничто, форма и хаос, - вот что предстало пред моими умственными очами во мраке пещеры Горы Искушения... Дикий крик вырвался из моей переполненной ужасом груди... Я проснулся, и над моим изголовьем старый монах читал святые слова молитвы...

   "-- Успокойся, брате, говорил многоопытный старец, тебя посетило видение. Проснись, восстань и принеси молитву Тому Кто в этой пещере поборол Искушение, победил мрак и одолел князя тьмы...

   "Как гора спала с моих плеч, когда я вернулся на землю из волшебного мира видений и вместо мрака увидал свет лампады мерцавшей пред кротким ликом Спасителя. Никогда еще я не молился так пламенно, никогда до сей поры мне не представлялось так ясно искушение, в первый раз в своей многолетней жизни я чувствовал себя так близко к Тому на служение Которому обрек себя с детства."

   Так рассказывал просветленный духом старец, и мне казалось что слова его передают то что перечувствовал и переиспытал не один паломник проведший ночь в пещере Сорокадневной Горы. Углубясь в темные своды ее и оставшись наедине со своими мыслями, я живо припомнил вдохновенный рассказ; видение мне показалось реальным, в своем сердце я ощутил возможность верить в него, а воображение готово было дорисовать то из чего образы слагались сами собою во мраке пещеры и в тиши ее каменных стен. Я поспешил выйти из вертепа Искушения на площадку, висящую над обрывом горы. Бальзамический воздух пустыни наполнил мою грудь, лучи сирийского солнца облили мое лицо, и в глазах заблистала нестерпимым блеском серебристая поверхность Бахр-эль-Лута. Темные призраки мрака и ночи бежали от моих очей, грудь вздымалась высоко, жизнь клокотала ключом во всем моем существе и как-то осязательнее и живее чувствовалась во мне полнота ее и желание жить.

   И я жил в эти мгновения, и все, казалось, жило вокруг меня; самый камень словно ожил, нагреваемый горячими лучами солнца и лобызаемый дыханием ветерка набегавшего из мрачного ущелья Вади-Кельт. Голубое как индиго небо давно уже жило своею колоссальною жизнью, и кучка жемчужных облачков бежала по нему куда-то далеко, направляясь к пустыням Петры, откуда ночью приходила луна. Откуда неслись ветры Иорданской долины; легкий пар носился над струей Иордана и гладью Мертваго Моря, и это облако испарений казалось тяжелым дыханием водной стихии, задавленной каменными объятиями косной земли. Я заглянул вниз; предо мною взлетая, танцуя и кружась над странною глубиной, носились какие-то птички, в роде скворцов, которых звонкие песни казались мне звуком оживающей скалы, песней согретого камня. Эти птички - друзья обители Горы Искушения, ее единственные певцы. Прирученные монахами, веселые птички целыми десятками носятся над обрывом, схватывая на лету бросаемые им сверху кусочки пищи и тем утешая безмолвных отшельников горы.

   Я не помню сколько времени простоял я над обрывом, вдыхая полною грудью атмосферу пустыни, упиваясь ее тишиной; голос монаха призывавшего в церковь вывел меня из созерцания. Под сводами мрачного пещерного храма началось богослужение; синий дым благовонного курения наполнил вертеп; самые стены его казалось звучали молитвенным пением, которое раздавалось под сводами каменного храма, проникало в камень и выносилось на широкий простор. Но голос жизни не проникал в катакомбы умершие для мира, как не проникал сюда солнечный луч, и только ветерок, порой налетавший извне и заставлявший еще более клубиться фимиамы, говорил о том, что царство жизни не далеко. И сладко, и жутко мне было в эти минуты; мне казалось, что я стою на рубеже мира и пещеры, жизни и аскетизма, влекущих к себе неудержимо частицы моего внутренняго я. И плакать, и молиться, и радоваться, и трепетать мне хотелось в эти мгновения, но жизнь взяла свое... Я вышел снова на свет, и, несмотря на просьбы добрых иноков, предлагавших чай и плоды, поспешил спуститься с Горы Искушения, боясь чувства которое охватило меня. Ряд благословений напутствовал меня с вершины горы, и я чувствовал слезы умиления, когда спускался с обрывов священной горы. Оглянувшись назад, я увидел небольшую кучку черных монахов столпившихся на своем воздушном балконе и посылавших мне благословения с высоты своего орлиного гнезда.

   Спустившись с Горы Искушения к быстрому потоку Султанова источника, я был уже далеко от мира подвижников, жителей иного мира. Тихий, слегка журчащий ручеек катился между зелеными берегами и указывал путь на Иерихон и к русскому месту, Галгалле еврейской истории; эта струйка вела меня к другому миру, откуда я пришел и куда снова я должен уйти...

   По знакомой дороге быстро помчались наши кони, вспугивая десятки крохотных птичек распевавших в колючих кустарниках и топча быть может сотни незримых певцов стрекотавших в траве, которую уже начали опалять жгучие лучи Палестинского солнца.

   -- Машаллах (да будет восхвален Бог)! произнес благоговейно Осман, заметив, что его господин не может оторваться от сильных впечатлений производимых Горой Искушения даже на полудиких сынов пустыни. -- Йаллах емхи (идем вперед)! Джебель Каранталь осталась назади, счастливая Ер-Рихи лежит на нашем пути; джай москос (русский чай) ожидает тебя и хороший обед готов для Османа.

   Прозаический оборот речи моего проводника несколько охладил полет вольной мысли и обратил ее к земле, телу и насущной потребности. Голод в самом деле давал себя знать, а жажда делалась настолько нестерпимою что я хотел утолить ее водой журчащаго Кельта, если бы не воспротивился Осман, считавший почему-то кристальные воды его нездоровыми для употребления.

      Монастырь св. Герасима в Иорданской пустыне